Не люблю всякое проявление мещанства, но Боже мой, до чего же идут моей девочке всякие бантики, оборочки и рюшки. Как будто они специально все сшиты для нее, для нее одной.

В роддоме Лиза была одета в казенную распашонку и памперсы, великоватые  на пару размеров. Видимо, их закупают оптом в расчете на то, что мелкому младенцу и в большом памперсе хорошо, а  крупному в маленьком - никак. Это верно. И распашонки на всех детках были одинаковые, белые. При выписке ребенка нужно было переодеть в  домашнее. Мы надели на Лизу розовый в белый цветочек костюмчик и на руки специальные рукавички, чтобы она не царапала себе лицо. Лицо она, правда, к тому времени расцарапала уже до крови, чем испортила себе перед выпиской товарный вид.

Рукавички были белые с розовой оборочкой по краю. И когда она прижала к лицу руки, я поразилась, до чего ей идут эти оборки. И розовый костюмчик с белыми цветочками, и свое, домашнее, одеяло вместо роддомовской полосатой пеленки. Из некого новорожденного младенца, пол которого был утвержден надписью "I'm a girl!" на стеклянной спинке  кроватки, она сразу превратилась в несомненную девочку, причем хорошенькую.

И я стала ее наряжать. Какое счастье, что я родила девочку! Я со страшной силой хотела девочку, я представить не могла, что у меня родится мальчик. Хотя имя для мальчика я заготовила заранее, а для девочки имени я не нашла. Мы перебрали с Димой тысячу разных вариантов, после того, когда узнали наверняка, что у нас родится девочка, но ни одно из этих имен для неродившегося еще сокровища не подходило, все они были недостаточно прекрасны. Я предлагала, а Дима все отвергал. Все имена у него ассоциировались с различными людьми, причем все эти люди, повстречавшиеся ему на жизненном пути,  были или глупыми коровами, или тупыми дурами.

Проблема к тому же была еще в том, что хотелось назвать девочку таким именем, чтобы оно и по-русски хорошо звучало, и по-английски. А то наши в Америке называют младенцев Никитами, а потом этим бедным мальчикам страдать - здесь Никита после известного фильма однозначно считается женским именем, причем  ударение делается на последнем слоге. В общем, необходимо оглядываться на иностранную действительность. Как бы ни старались русские родители сделать свое чадо максимально русским, оно таковым не будет ни при каких обстоятельствах - все равно оно пойдет в местную школу, где друзья у него будут, скорее всего, местные, и американская среда поглотит все разумное, доброе, вечное с малым остатком или вообще без такового.

Это я к тому, что ребенка надо называть так, чтобы и вам приятно было, и ему потом не обидно.

Имени мы для нашей девочки не нашли, и благоразумно решили посмотреть в ее новорожденные глаза, а тогда уже на месте и решить, как ее зовут.

Так и сделали. В роддоме нам выдали документы для регистрации ребенка, и отступать стало уже некуда.

После всех споров и дискуссий непросеянными остались в сите два имени, которые более-менее устраивали нас обоих - Елизавета и Мария.
- Ну? - сказал Дима.
- Мария, - ответила я, - нет, Елизавета.  Нет, Мария. Нет, пусть будет Елизавета.

В общем, записали Елизаветой.

И теперь у нас есть Лиза, Элизабет, Бебетта.

Наверное, все дети в той или иной степени красивые. Но я родила девочку неописуемой, неземной красоты. Я знала и была готова к тому, что дети рождаются красненькими, синенькими, отекшими, оплывшими,  в пятнах, в синяках, в рубашке - короче, страшными. Когда моя девочка скользнула на руки Ларисы, моей докторши, та подняла ее вверх и подставила под Димин фотоаппарат (отличный кадр, надо сказать - мало кого не повергает в дрожь и трепет), я увидела, что девочка во-первых, огромная - как она  помещалась внутри меня - поразительно,  во-вторых, розовая и в-третьих, красавица. Дима твердой рукой перерезал пуповину - но этого драгоценного кадра, увы, у нас нет - надо пользоваться мыльницами потому что, а не камерами с ручной настройкой и объективами по пятьсот долларов, которые не приучены ни к кому, кроме хозяина.

Медсестра пересчитала пальчики на руках и ногах и посмотрела сзади, нет ли у младенца хвостика. Видимо, бывает порою. На девочку надели трикотажную шапочку и положили в стеклянный ящик под лампу, греть. Она грелась там некоторое время, потом ее, завернутую в полосатую пеленку, дали мне подержать и сказали приложить к груди. В груди ничего не было, но она почмокала для виду немножко. Глаз дитя не открывало, потому что со всех сторон светили на нее яркие лампы, а кому это приятно - из уютной темноты да под лампочку. Из свертка возле лица высовывались две крошечные ручки - они крепко держались за край пеленки, а снизу торчала нога. На ногу немедленно после рождения надели магнитный браслет, который не позволил бы никакому татю украсть наше чадо из роддома. Браслет сняли перед обратным пересечением границы родового отделения, через день. У меня и у Димы тоже были браслеты, но на руках и бумажные. И у Лизы был такой бумажный браслет на руке, на нем была фамилия и номер, который совпадал у нас троих. Его всегда спрашивали у меня перед передачей младенца на кормление, причем всегда суровым голосом. Увы и ах, я потеряла эти браслеты дома, в последующей суете - вот только что были - и исчезли, как будто их Собакин языком слизал. Пропали, очень жалко.

Я держала девочку на левой руке и вдруг подумала, что если я ее потрогаю, то это ничего, можно, никто не запретит и не отберет драгоценность.  Я погладила пальцем ее щеку - ощущение было ошеломляющее. Такой тонкой, гладкой, буквально шелковой кожи я в жизни не знала. У меня есть шелковое белье, щупать его - сплошное удовольствие, но кожа моего новорожденного младенца была в тысячу раз роскошнее, смешно сравнивать. Неописуема. Воплощенная нежность. Потом, дома, когда Лиза уже давно была вся чистая-чистая, помытая, без этой родовой смазки и крови, я не переставала изумляться ее белизне. Я и сама очень белокожая, сгораю на пляже почти дотла. Но по сравнению с Лизой я просто-таки смуглянка. Она такая белая, что даже и не знаю, с чем сравнить.  Вся сделана из тончайшего нежнейшего белоснежного материала - люди такие не бывают. Разве что ангелы - да и то, не все, только купидоны.
* * *
Рожать мне понравилось. Никакой боли, ничего неприятного. Мы, правда, три раза приезжали в роддом и все нам говорили: рано. Схватки были каждые пять минут, а потом каждые три, но все равно: рано, езжайте, говорят, домой. Была смешная ситуация. Дежурный врач, молодая и строгая женщина, сказала в один из разов: возвращайтесь домой, ничего не ешьте и, главное, не пейте. Ждите, пока схватки усилятся и тогда приезжайте. Тут же зашла няня, пожилая и добрая с виду, и посоветовала: деточка, поезжай домой, покушай, выпей красного винца, погуляй, расслабься. Врачиха хмыкнула, но не возразила. Я, разумеется, последовала совету няни, хотя кушать особенно не хотелось, а хотелось уже кого-нибудь родить, и побыстрее.

Когда мы приехали в роддом в третий раз, схватки у меня почему-то прошли. Но меня оставили, положили на кровать, где и стала я рожать. Стихи.

Мне поставили капельницу с лекарством, стимулирующим схватки. Потом привязали на живот два датчика: один измерял сердцебиение младенца, второй интенсивность и частоту схваток. Эдаким макаром я пролежала несколько часов, примерно три. Возле меня сидел Дима в кресле и периодически приносил мне колотый лед в стаканчике. Пить почему-то было нельзя, а кушать лед - можно. Потом я сообразила, что они не разрешали пить ввиду возможного последующего кровотечения, дабы не наводнять его излишней жидкостью. Меня мучила жажда, и это было самым неприятным. Я все время жевала этот лед, хотя кайфа от него маловато. Но хоть что-то. От схваток было жарко, я клала на лоб мокрую тряпицу. Тряпица случайно оказалась розовой, и акушерка понимающе покивала: ясно, говорит, это типа талисман. Она решила, что я кладу на лоб розовую тряпку, чтобы у меня родилась девочка - не смешно ли? Небось решила, что это такая особая русская традиция.

Они вообще тут все больные на счет цветов. У меня через несколько дней после выписки из роддома утвердилось стойкое отвращение к розовому цвету, и оно живо до сих пор. Это просто ужас - вся одежда и принадлежности для новорожденных младенцев женскага полу розовые, а мужескага - голубые. Нас завалили подарками, что само по себе, конечно, очень приятно, но я завывала, распаковывая очередное розовое полотенце, платьице или еще что. В результате я стала покупать Лизе вещи для мальчиков, лишь только потому, что они не розовые. Я боролась с розовым засильем, как лев, и я победила на всех фронтах, кроме полотенечного - из десятка только одно полотенце белое, да и то я однажды постирала с какой-то красной майкой, она полиняла и окрасила единственное утешение в нежный розовый колер.

Так что все стало правильно.

Но я вернусь тому назад.

Я почему-то совсем не нервничала и не переживала. Я лежала в родовой палате, рядом сидел Дима, а больше нас особо никто не беспокоил. Иногда заходила медсестра, мерила мне давление и смотрела на показатели приборов. Потом приехала моя докторша Лариса, и как-то все сразу закрутилось. Она спросила, хочу ли я делать обезболивание. Конечно, я хотела. Зачем терпеть сильную боль, когда ее можно избежать?

И вот пришел анестезиолог. Мне сказали сесть на кровати, свесив ножки, и подставить ему спину. Ввод эпидурала - дело тонкое. Игла вводится прямо в позвоночник, в спинной мозг. И там остается до конца родов. К игле подсоединена трубочка, у которой на конце болтается баночка с лекарством, оно капает и происходит счастье.

Анестезиолог, большой усатый дядька, сказал, что будет немножко больно и велел глубоко дышать. И тут я почему-то страшно разволновалась. Просто ужасно. Меня заколбасило крупной дрожью, я не могла ее унять, тряслась и колотилась. А сама удивлялась при этом - чего это я? Кроме того, от волнения я перестала понимать английский язык. И русский. Я не слышала команд анестезиолога. Он мне что-то говорил, а я не понимала. Тут моя докторша Лариса, которая по-русски говорит через такую пень-колоду, что это уже и не русский вовсе, вдруг вспомнила былое и заговорила хорошим русским языком - стала переводить мне анестезиолога и утешать меня. Я при этом смотрела на Диму, он мне повторял Ларисины слова - короче говоря, была суета и нервенность. В маленькой родовой палате сидела на кровати трясущаяся я, вокруг меня суетились два врача, Дима, какой-то медбрат, акушерка, три или четыре человека студентов; приборы пищат, воняет лекарствами, в спину мне вонзают толстую кривую иглу, которую, как я точно знала, если неправильно всунут, то могут сделать каличем-параличем на всю оставшуюся жизнь. К счастью, иглу он все-таки засунул правильно, хотя и не сразу - тыкал все, тыкал, больно.

Но это была не та боль, которую невозможно перенести. А когда лекарство заработало, то схватки как будто совсем прекратились, я их перестала ощущать. Также я перестала ощущать свои ноги и прилегающие к ним места. Что-то периодически сжималось во мне, но что-то такое далекое и постороннее, как будто и не во мне вовсе.

Дима сказал, что он хочет кушать и пошел в буфет завтракать. Я к тому времени уже успокоилась и лежала, раздумывая над тщетой всего сущего. А именно над тем, как сокрушительно современные средства и методы влияют на вечное и незыблемое. В муках будешь рожать детей, сказано в первоисточнике, в муках и страданиях. Но вот пришли врачи и, пробормотав что-то типа "женщина - тоже человек", воткнули в спину иглу и попрали святое. Слава во веки вечные тем неизвестным мне гениям, изобретшим эпидурал и, как я выяснила уже через день,  памперсы (о, памперсы!) - они перевернули мир. Памятники им во дворе каждого дома, лавры им и литавры. Плюс моя личная сердечная благодарность.

Дима вернулся покушавши и сел в кресло. Тут пришла Лариса и сказала мне:
- Когда тебе захочется родить, позовешь.
- А как я узнаю? - удивилась я.
- Ты поймешь. А вы, муж, - обратилась она к Диме, - подите обедать. Подите, подите. А то скоро начнутся роды, волнения, голодные обмороки, то-се. Идите себе кушать.

Дима послушно ушел обратно в буфет. И мне немедленно захотелось родить. Что-то изменилось во мне так, что я вдруг поняла - хочу.
- Я, пожалуй, родила бы, - заявила я Ларисе.
- Давай подождем, пока вернется муж. А то без него как-то нехорошо.

Я стала ждать. Дима в этот раз что-то очень уж долго не приходил, видимо, решил напоследок наесться до отвала, дабы пресечь голодный обморок на корню. Меня буквально распирало от желания поскорее выродить младенца, а он все не шел, все кушал.

Наконец, он заявился, и тут все началось.
- Тужься, - сказала мне акушерка, и я начала тужиться. Я так старалась, что у меня на шее полопались сосуды, и долго я потом ходила с рябой шеей, месяца три. Я тужилась-тужилась, толкала-толкала, пока совсем не выбилась из сил. А Лариса в это время отвлекала Диму от голодного обморока рассказами про чудный ресторанчик на берегу залива в Порт-Джефферсоне, куда нам надо непременно заглянуть.  Мы, кстати, спустя какое-то время заглянули, где я и узнала, что Дима получил наводку на этот ресторан от Ларисы, пока я выдавливала из себя младенца.

Силы у меня совсем кончились, а дитя никак не рождалось.
- Знаешь, - легкомысленно сказала Лариса, - если бы я сделала тебе надрез, ты бы давно уже справилась.
- Так делайте! - завопила я не своим голосом, она сделала, и Лиза родилась.
* * *
Мало ли можно написать про собственного ребенка? Бесконечно. Неисчерпаемо.

Вот она подняла голову. Вот сама перевернулась на живот. Вот улыбнулась, моя селедочка. Когда она только начала улыбаться, у нее не очень получалось, и она просто открывала широкий рот веселой формы.
Лиза стремительно развивается. Она научилась самостоятельно сидеть в пять месяцев, в шесть с половиной у нее вылезли первые два зуба, в семь месяцев она ползала с бешеной скоростью, в восемь прочно стояла на своих справных ногах, очень для этого дела удобных, в девять месяцев без одной недели она пошла. Она научилась ходить за один день, шестое декабря. Она делала шаг и падала, вставала, делала шаг и падала, вставала, делала два шага и падала, но вечером она прошла от дивана до столика со своими игрушками, а это МНОГО шагов. Я была поражена и обрадована ее одержимостью. Она захотела ходить, для нее пришло время ходить, и она пошла. Сейчас она с гиканьем и воплями бегает по квартире, падает и ударяется обо все на своем пути, но все меньше падает и все чаще избегает злых углов. В углу у нас стоит Лизы коляска inglesina twin swift.
Ей скоро одиннадцать месяцев. Она без остановки бубнит на своем личном языке. Она такая веселая и смешная. Она показывает, где папа, Собакин, часы и лампа.

Моя умница.
Текст: Мокина Екатерина